Каюсь, что украла. Тут многовато, но читаеться на одном дыхании. Чем-то меня задело.
читать дальше
Мы погибли. Мы погибали медленно, мучительно, и боль разноцветными свастиками растекалась по разуму. Как раковые метастазы, она заполняла наш мозг. Мы все теряли. Все наши дьявольским трудом достигнутые цели, все наши взгляды, все…Мы почти дошли, почти исполнили…Не успели. Не достигли. В одно мгновение померкли наши веселые торжественные гимны, они просто потеряли смысл. Даже великий, прекрасный, солнечный жест «sieg heil!» стал выглядеть глупым и пафосным, наша дисциплина выбилась бельмом на глазу истории из всеобщего кровавого хаоса - она была более никому не нужна. Даже нам. Тогда в мире в один момент не стало никакой дисциплины.
Весь мир видел, как мы погибали. Весь мир с нарастающим восторгом наблюдал за тем, как на наших глазах выступают слезы позора и унижения. Даже немецкий язык в этот проклятый день стал звучать неуместно.
Перед глазами обывателя мелькали фотоснимки. Мертвые дети, жестоко изнасилованные и убитые женщины, расстрелянные, повешенные, убитые электричеством, люди с разнесенными в крошево затылками и раскрытыми ртами, будто ждущие, что вот-вот в эти рты снова встанут дула, задрожат и отбросят…
Да, все это было! И мы готовы это подтвердить. Кровью расписаться.
Нам тоже было страшно. Те люди умирали, и больше ничего не видели. На нашу же совесть с каждой человеческой смертью падала еще одна, миллионная, капля черной крови. Мы не хотели убивать. Мы не думали об этом даже. Да и станешь тут думать об убийствах, когда вокруг тебя идут факельные шествия, изо всех углов звучат высокопарные речи Фюрера о спасении нации, и глаза твои горят так же ярко, как и вышеупомянутые факелы. Да, наши глаза горели даже ярче факельных шествий. В них горели страсть, фанатизм, патриотизм. Но все это отходило на второй план, стоило появиться Идее.
Потом Идея сподвигла нас на первое убийство. Раз - и все. «Так надо - говорили мы себе - так надо во благо Германии» Потом еще, еще, а потом… Потом нам было уже нечего терять. Назад дороги не было. И мы в паническом ужасе пытались смыть кровь со своих рук еще большей кровью.
Мы пели. Да, мы пели. Мы пели и думали. О чем же думали, спросите вы, люди, ЛЮДИ, людьми являться переставшие? А думали мы о том, зачем мы все это делаем, зачем не можем никак остановиться, когда уже понятно, что ничего, кроме позорной смерти, нас не ждет?.. Фюрер приказал - мы исполняем. Мы давали клятву, а думать нам не положено. Вот о чем мы думали. Мы думали, хотя именно думать-то нам и не полагалось. Мы не разучились. Нас не подчинили. Не смогли.
Бомбили? Легко!.. Люди сверху кажутся такими маленькими и жалкими - прямо и на людей-то не похожи. Как муравьи, или тараканы. Их не страшно расстреливать.
А сейчас день для нас превратился в ночь. В сплошную, непроглядную, с почти осязаемыми темнотой и безмолвием. Все ушло. Мы жгли Толстого, Маяковского, Пушкина, и нам не приходило в голову, что каких-нибудь четыре-пять лет спустя «неправильные» люди будут с таким же фанатичным восторгом жечь дорогие сердцу свастики.
Первое, что писали дети в германских школах - Heil Hitler!
Первое, что, едва окрепнув и научившись держать карандаш, рисовала детская рука - свастика.
Теперь Берлин пропал. Стал с маленькой буквы. Гитлеровский Берлин пропал, он растворился в наших обреченных душах. Через четыре дня после дня рождения Фюрера кончилась наша жизнь. И, умирая, многие из нас поняли, что поступают правильно. Мы неправильно жили. Мы правильно умерли. Мы правильно сделали, что умерли.
Но все равно последними словами, слетевшими с наших покрытых слоем крови и копоти губ, были sieg heil.
Sieg heil, господа.